Благотворительный фонд
«101 км. Подвижники Малоярославца»

Они встретились вновь через годы.

​

Самое раннее свидетельство их встречи датируется 1907 годом. Наталья Ивановна уже почти десять лет назад похоронила своего мужа. Возможно, виделись они и раньше. Но документов, это недвусмысленно подтверждающих, пока не обнаружено.

 

Вот как пишет об их встрече княжна Наталья Сергеевна Шаховская (Таля) – дочь младшего брата Натальи Ивановны, ставшая ее воспитанницей и постоянной спутницей: «Каждому из них было 48 лет, когда я впервые увидела их вместе. Это было в тетином имении (имение Оржевских в Новой Чартории недалеко от Житомира - прим. авт.), куда вся наша семья приехала на каникулы. Тетя нам сказала, что скоро приедет погостить один генерал, друг ее детства. Через несколько дней он приехал. Вбежав в библиотеку, где мы собирались перед обедом, я застала его разговаривающим с моей сестрой; юношески стройный, с тонкими благородными чертами лица, он казался совсем молодым, несмотря на легкую седину и генеральские погоны. Все мы с ним легко познакомились, подружились, полюбили его, он нам платил тем же, да иначе и не могло быть, – он любил все, что любила тетя. А  нас она любила сильно (речь идет о племянниках Натальи Ивановны – шестерых детях ее брата Сергея Ивановича, о которых она заботилась после того, как брат оставил семью, а затем и после его смерти в 1908 году - прим. авт.).

​

Тогда я была слишком глупа, чтобы разобраться в его отношениях с тетей, теперь же я могу с уверенностью сказать, что они любили друг друга. Как-то моя мать спросила его, почему он не женился, он ответил: «Потому что слишком сильно любил».

У него была слишком открытая душа, он не умел скрывать свои чувства, и даже нам, почти детям, было ясно, что для него тетя – это все.

​

<…>  она любила его. При всей ее выдержке, при том самообладании, которое в ней было так поразительно, эта любовь прорывалась наружу. Не говоря о тех заботах, о том комфорте, которым она старалась его окружить в дни его пребывания у нее в имении (в его комнату на стол всегда ставилась ее фотография), она разрешала ему многое, что не разрешалось никому иному.

​

Во время его пребывания в имении день начинался так: утром они вдвоем пили у нее в кабинете кофе, после чего он оставался у нее час, два, три. Потом приходили по очереди то сестра, то я читать с тетей по-французски. Бедняга со вздохом уходил.

 

…Помню вечер в день его отъезда. Он сидел на балконе и молчал; в темноте не видно было его лица, только иногда появлялся у него в руке носовой платок. Когда подали лошадей, он быстро встал, легкой походкой, позванивая шпорами, подошел к тете, наклонился к ее руке. Потом уже в передней мы все простились с ним, и тут он вторично подошел к тете, поднес ее руку к губам, она поцеловала его в голову и что-то тихо сказала ему, потом перекрестила его и, как только он вышел, поднялась к себе.

 

<…> свою любовь каждый из них переживал по-своему. Он весь растворился в этом чувстве; ни положение, занимаемое им, – он был флигель-адъютантом и военным атташе в Германии, – ни хорошие материальные средства его не тешили, для него весь смысл существования был только в ней, и он почти не скрывал этого.

 

Она всегда жила кипучей деятельностью, у нее постоянно были какие-то обязательства, которые она ставила выше личных интересов. Средства, оставленные ей мужем, дали возможность делать много добра, а, как я слышала, по завещанию она, в случае выхода замуж, лишалась этих средств. Во всяком случае, много позднее, незадолго до смерти она мне как-то сказала, не в виде упрека, а просто к слову пришлось: «Ведь ради вас я когда-то отказалась от личного счастья».

 

Но в то время, думается мне, у нее все-таки были колебания, во всяком случае, он бы не ждал так упорно, не надеялся так долго, и не возник бы одно время в Петербурге слух, что она выходит за него замуж.

 

Любовь захватила и ее, и при всей своей осторожности она не всегда была предусмотрительна. Его частые наезды к ней в имение, ее поездки за границу и, в частности в Берлин, где он служил, все это не могло остаться незамеченным.

 

Кто из них больше страдал, сказать трудно, он давал волю своему желанию, мучился невозможностью его удовлетворить. Она, во имя долга и прочих побуждений совести, вела неустанную борьбу с чувством любви к нему, с жалостью к человеку, убитому ее отказом, испытывая при этом стыд оттого, что вот она уже пожилая женщина, всеми уважаемая, образец добродетели, блюстительница нравственности, захвачена чувством, которое одолевает ее. И я уверена, что победа ей обошлась дорого. Да и то, была ли это настоящая победа, если навсегда осталось взаимное тяготение, нетерпеливое ожидание писем, если они не приходили два-три дня, и сразу наступившая старость при известии о его гибели.

 

<…>  Я привезла ей эту весть, ей было в то время 59 лет. Она слушала даже не молча, а как-то окаменев, а когда я кончила, сказала: «Это не может быть!» И тут же вышла из комнаты.

 

А вечером позвала меня с собой в церковь, и когда я услышала слова «о упокоении убиенного раба Божия Ильи», я поняла, что она поверила, и, увидав ее глаза полные слез, заплакала вместе с ней» (Записки кн. Натальи Сергеевны Шаховской. Семейный архив Шиков-Шаховских. Расшифрован и подготовлен к публикации Шик Натальей Сергеевной. - прим. авт.)