Выступление Сергея Шика

Сергей Шик: «Они прожили счастливую жизнь…»

На презентации двухтомника «Непридуманные судьбы на фоне ушедшего века. Письма М.В. Шика (священника Михаила) и Н.Д. Шаховской (Шаховской-Шик)» выступил сын героев переписки Сергей Михайлович Шик.

Сергей Михайлович Шик

- Наши родители прожили короткую (оба они едва дожили до 50 лет) и достаточно трудную жизнь – и не только в материальном отношении. Мать полюбила отца в 18 лет – и 5 лет эта любовь оставалась безответной. А когда любовь стала взаимной, они еще 5 лет не могли соединиться… И отец, и мать обладали твердым характером, и им (особенно вначале) было нелегко «притираться» друг к другу. Долго не было таких желанных детей, и врачи утверждали, что их и не может быть. А когда мать узнала, что ждет ребенка, лечивший ее профессор (она с юности болела туберкулезом) сказал, что после родов почти неизбежна скоротечная чахотка. Мать узнала, что ребенку ничего не угрожает, и сказала отцу: «Давай не будем никому говорить об этом – жизнь за жизнь не такая большая цена». Случались опасные болезни детей и долгие разлуки из-за ареста отца и болезни матери…

И все-таки, мне кажется, они прожили счастливую жизнь… Они были счастливы взаимной любовью, счастливы детьми, счастливы своей верой и своим служением Богу и людям. И их переписка – переписка счастливых людей...

Во втором томе помещена переписка за 1926-27 гг., когда семья жила в Сергиевом Посаде, а отец был в ссылке в Турткуле, и за 1934 г. – тогда семья обосновалась в Малоярославце, а мать лечилась в санатории. Несмотря на сравнительную краткость этих периодов, они дают достаточную полную картину как жизни семьи, так и внутренней жизни отца и матери.

Письма матери в Турткуль полны чувства любви к отцу и тоски по нему; в то же время в них очень много о детях, а также о сложных обстоятельствах жизни семьи: несмотря на помощь родных и друзей, с деньгами было очень трудно; мать ездила проводить экскурсии в Москву с грудной дочерью и еще переписывала архивы в Сергиево-Троицкой Лавре – и все равно иногда не на что было послать посылку мужу, и приходилось экономить на авиапочте. И при этом мать еще ухитрялась помогать другим…

Турткуль – очень важный этап в жизни отца – там он был рукоположен в иереи. Мать не смогла поехать в Турткуль в 1926 г. – не удалось собрать нужную сумму денег; однако эта поездка состоялась весной 1927 г. Я ездил с матерью (мне еще не было 5 лет), и с этой поездкой связаны мои первые отчетливые, хотя и отрывочные воспоминания. Мать не захотела ждать в Чарджуе 10 дней парохода и решила ехать в Турткуль (около 500 верст) на лодке. Лодка была перегружена; однажды ветер поднял сильное волнение, лодку стало заливать, и мы все вычерпывали воду. Я воспринял это как интересное приключение, но мы реально могли утонуть… А в Турткуле помню домик с земляным полом, в котором мы жили, и громадную тутовницу у крыльца, усыпанную ягодами. Я вволю их наелся – и потом страдал желудком (я не знал о таком действии этих ягод). Помню во дворе верблюда, который весь день вращал чегирь, качая воду из колодца, и маленького ослика. Я уговорил отца покатать меня на нем, а ослик вырвал повод из рук и пустился в галоп. Некоторое время я держался за его шею, а потом упал – и было не так больно, как обидно…

А в Малоярославце семья жила с 1931 г., и все, что с ним связано, я хорошо помню. Там удалось купить дом – на неожиданно возвращенный родителям отца старый долг. В доме было 4 комнаты – и в самой маленькой из них отец устроил домовую церковь. На меня, как и на других, производило большое впечатление, как он служил (говорили, что он «предстоит перед Богом»). А в 1934 г. отец купил старый сруб, чтобы сделать пристройку к дому. Чтобы его собрать, наняли плотников – а отделкой отец занимался сам с моей помощью. Помню, как я строгал потолочные плахи, оклеенные потемневшими обоями… Домовую церковь перенесли в пристройку, а маленькую комнату отдали мне.

При доме был огород и сад с 5 громадными грушами и почти десятком яблонь; груши и яблоки мы сушили и всю зиму варили из них компот, а груши похуже меняли на картошку – и картошки тоже хватало на всю зиму. На одном дереве груши были крупные и красивые, и их я выносил продавать на рынок. Помню, как я смущался, когда подходил кто-нибудь из школьных учителей… А огород все лето обеспечивал нас зеленью; но его надо было поливать, и мне приходилось почти каждый день приносить из колодца по 10 – 12 ведер.

Отец зарабатывал техническими переводами, а мать книгами для юношества, печатавшимися в издательстве «Посредник». В 1936 г. они совместно написали книгу «Загадка магнита» о жизни Майкла Фарадея, и на гонорар от нее устроили для нас поездку на теплоходе по Москве-реке и Оке до Горького. Эту поездку все мы запомнили на всю жизнь – это было последнее лето, которое мы провели с отцом.

Мать, конечно, очень уставала; помню, как по вечерам она стояла, прислонившись спиной к голландке, и не было сил лечь в постель. Но я не помню, чтобы она хоть раз повысила на кого-то из нас голос. А отец мог и вспылить… Над моей кроватью висела географическая карта, и по утрам все мы, не умывшись и не помолившись, собирались, чтобы ее разглядывать. Отец на это очень сердился, и однажды в припадке гнева сорвал карту со стены. Правда, потом мы все вместе эту карту склеивали…

В феврале 1937 г. пришли с ордером на обыск и арест отца. Пристройку сначала не заметили (вход в нее был из темных сеней), и обыск в основном доме провели довольно небрежно и ничего не изъяли. А когда отца стали уводить, потребовался его паспорт; за ним отцу пришлось пойти в пристройку, оперативники пошли за ним – и снова начали обыск, уже очень тщательный. И изъяли все богослужебные принадлежности… А на следующий день мать поехала в Москву, чтобы сообщить о случившемся – и в ее вагон ввели отца с конвоирами. Это было их последнее свидание, и они писали друг другу на заиндевевших оконных стеклах. Отец нарисовал на стекле крест – это было его последнее благословение семье…

Очень долго о судьбе отца ничего не было известно; матери, сославшейся на глухоту, написали: «Выслан в дальние лагеря без право переписки». Мы тогда не знали, что значит эта формулировка, и надеяли;сь на возвращение отца. Но из всех лагерей, куда писала мать, приходил ответ, что там его нет…

После ареста отца жизнь в Малоярославце мало изменилась; жили небогато, но очень дружно. Удалось завести корову, и молочные продукты стали большим подспорьем в питании. По-прежнему летом у нас гостили дети друзей, и за стол редко садилось меньше 15 человек. Почти ежедневные походы на речку или за ягодами, грибами и орехами; игра в крокет в саду или в лапту на улице. А зимой по вечерам все собирались вокруг круглого стола под лампой-молнией (электричество почти никогда не работало). Каждый занимался своим делом (мать – всегда починкой одежды) или кто-нибудь читал вслух. Иногда разыгрывали шарады или ставили какие-нибудь инсценировки…

В 1939 г. я окончил школу и поступил в университет, и старшим мужчиной в семье остался 11-летний Дима. Когда началась война, я с университетом эвакуировался в Ашхабад. А мать с 4 детьми и 6 старухами, которые уехали из Москвы от бомбежек, оставалась в Малоярославце (две наших бабушки, две мамины тети и двое друзей семьи – М.Н. Анурова и В.Г. Малахиева-Мирович). В ноябре 1942 г. город был занят немцами; правда, 1 января он был освобожден, но жизнь легче не стала. При освобождении города пропала корова, а в пристройку попала мина… Выжили (да и то не все – маминых теток зимой похоронили) только потому, что вокруг города было много убитых лошадей, и дети отрубали куски мерзлого мяса и на санках привозили домой. И мать еще делилась им с теми, кто не мог добыть его сам…

Но у матери обострился туберкулез, и 20 июля 1942 г. она скончалась. Она до конца надеялась, что отец жив, и написала ему прощальное письмо, которое трудно читать без слез…

Чем старше я становлюсь, тем яснее понимаю, какими неординарными людьми были наши родители – и по моральным качествам, и по интеллекту. Мой дед Дмитрий Иванович Шаховской для студенческого братства, которое просуществовало 40 лет, написал такие три правила: работать как можно больше; на себя тратить как можно меньше; чужие заботы принимать как свои. Мне кажется, что наши родители придерживались этих правил всю жизнь – и много примеров этому есть и в их переписке. Мать была редкой труженицей, часто принимавшей на себя больше работы, чем ей было по силам; и все, кто писал о матери, отмечали ее удивительную доброту и всегдашнюю готовность помочь любому. Отец еще в 1913 г. писал ей: «У Вас есть две меры: одна, максималистская, которую Вы применяете к себе, другою, гораздо менее строгую, Вы мерите других». А об отце С.М. Голицын в своих воспоминаниях пишет, что он был известен в Москве «как замечательный проповедник и вдумчивый философ» (Голицын С.М. Записки уцелевшего // Дружба народов. 1990. № 3. С. 141.).

И отец, и мать обладали незаурядным литературным талантом – это видно и по их письмам, и не случайно книга о Фарадее дважды переиздавалась, хотя отец и был репрессирован. А в статье о Короленко в Большой советской энциклопедии (3 издание, 1975 г.) ссылка на книгу матери о нем, изданную в 1912 г., фактически стоит первой – сразу после ссылок на Ленина и Луначарского.

А судьба отца еще долго оставалась неизвестной. В 1944 г. на очередной запрос В.И. Вернадского сообщили по телефону, что «М.В. Шик умер 26 сентября 1938 г. в дальнем лагере»; и дата, и место смерти были вымышленными. Только в 1990 г. была получена справка о том, что отец расстрелян 27 сентября 1937 г. , но что место его захоронения не известно. А в мае 1994 г. моему брату скульптуру Дмитрию Михайловичу Шаховскому сообщили из «Мемориала», что имя нашего отца обнаружено в списках расстрелянных на Бутовском полигоне, и попросили помочь установить там Поклонный крест – и в считанные дни крест был установлен. А через несколько лет по проекту и под руководством Дмитрия Михайловича на полигоне была сооружена деревянная церковь во имя Новомучеников и Исповедников Российских, настоятелем которой стал отец Кирилл – внук расстрелянного на Бутовском полигоне священномученика Владимира Амбарцумова. И хотя позже рядом с полигоном был возведен большой каменный храм, службы продолжаются и в этой церкви…

А в малоярославецком доме после войны никто из семьи постоянно не жил, но моя сестра Мария Михайловна всегда проводила там лето с детьми, а потом с внуками и правнуками. Вместо полуразрушенной пристройки, которая использовалась как сарай, сын Марии Михайловны – Михаил построил новую, двухэтажную. Но последние годы зимой дом стоял пустой – и его много раз грабили (вывезли киот с иконами, мамин секретер и всю старинную мебель, которую свезли на чердак из нескольких московских квартир). Однажды случился пожар; полностью сгорела пристройка, сильно обгорела и остальная часть дома. Но есть планы дом восстановить и организовать там музей, посвященный не только нашим родителям, но и всем проживавшим в Малоярославце («за 101 километром») репрессированным, не имевшим права жить в Москве. Кое-что уже сделано – в частности, на доме установлена мемориальная доска, посвященная памяти наших родителей.