Благотворительный фонд
«101 км. Подвижники Малоярославца»

Георгий Митрофанов – протоиерей; доктор богословия, профессор Санкт-Петербургской духовной академии; историк Русской православной церкви, публицист и кинокритик.

Дорогие братья и сестры!

 

Мне бы хотелось начать свой разговор с вами, прежде всего, как историку, а не просто как читателю.

 

То, что произошло в России в ХХ веке, оказалось катастрофичным, прежде всего, с исторической точки зрения потому, что уничтожались – целенаправленно, в огромном количестве и в короткий промежуток времени – именно те члены российского общества, которые традиционно являлись носителями исторической памяти.

 

Историческая память – это, конечно, память семьи. Хотя, конечно, историческая память в семье крестьянина отличается от исторической памяти в семье дворянина или интеллигента вообще. Но вот, к сожалению, случилось так, что именно эти категории людей были уничтожены. А значит, наше общество было обречено на то, чтобы историей у нас занимался узкий круг людей – профессиональных историков. Я не буду отдельно говорить о том времени, когда под давлением советской идеологии эти занятия историей были заведомо обречены на то, чтобы быть не столько занятиями историей, сколько пропагандой. Просто проходили десятилетия, люди умирали, и вместе с ними умирала даже потребность наших современников иметь какую-то историческую память. Пресекалась память семей. Нормой жизни стало вообще не знать, где и как жили деды и прадеды.

 

Поэтому, конечно, восстановление потребности в исторической памяти и публикация очень немногочисленных обрывков нашей истории, сохранившихся в семьях, очень важное дело. Хотя, безусловно, – запоздалое.

 

Мы слишком много утратили и слишком много потеряли. Вот почему у нас всегда предпочтительнее исторической правды исторический миф. Чувство исторической правды атрофировалось.

 

Однако, что такое переписка и что такое переписка двух супругов, как не исторический источник. И по существу эта книга представляет собой публикацию исторического источника.

 

Публикация исторического источника требует очень серьезной предварительной работы и очень серьезного комментирования, чтобы быть правильно понятой. Но в данном случае имеет место совершенно исключительное обстоятельство. Семья решилась сделать достоянием читателей отношения своих дедушки и бабушки. При этом дедушка и бабушка были достаточно неординарными. И дедушка, и бабушка уже самим фактом своего существования являли собой целую, я бы сказал, тенденцию в жизни российского общества. Поэтому публикация такой переписки должна была предполагать, что к ней будут сделаны очень серьезные комментарии. Очевидно, что эта публикация напрашивается на издание в академическом формате. А что такое академический формат? Это такое издание, в котором объем комментариев больше, чем сам публикуемый текст.

 

Почему? Потому что название этой книги претендует на многое. И не без оснований претендует, ведь речь не идет просто о двух обывателях. Я употребляю это слово без всякого уничижения. Просто речь идет о людях, которые дерзали мыслить, делать обобщения и – повторяю – представляли собой целую тенденцию в российской истории.

 

Остается лишь пожелать, чтобы к дальнейшей работе над этой книгой удалось привлечь специалистов, которые могли бы привнести сюда тот самый фон российской истории, который обозначен заглавием книги. И связать с этим фоном сумму конкретных фактов, судьбы главных героев, отразившихся в этой книге.

 

Чтобы это не прозвучало легковесно, позволю себе просто обозначить ряд проблем, которые очень важны для понимания русской истории и которые явно намечены в этой книге.

 

Во-первых, любая переписка (как и любой исторический источник, не предназначенный к тому, чтобы дать какое-то подробное описание истории души, да и просто самого человека, который пишет эти письма), переписка, связанная к тому же с сиюминутными проблемами, действительно требует рассказа о том, что происходило – если это возможно – в жизни этой семьи, в жизни этой страны и стало поводом для обсуждения тех или иных проблем.

 

Кто перед нами? С одной стороны, это представители так называемого Серебряного века, который действительно был очень противоречив. Впрочем, я ничего в них собственно ахматовского или блоковского не нахожу. А если бы в их отношениях было что ахматовское или блоковское, то не было бы, наверное, и самой этой семьи. А было бы то, что у Блока и у Ахматовой. Поэтому образ Серебряного века если и связывает героев переписки с определенного рода контекстом, то всё же не столько с контекстом литературным. Другой контекст представляется здесь более значимым – контекст религиозный.

 

Перед нами в начале – в общем и целом типичные русские интеллигенты с очень различным происхождением. Интеллигентная девушка из дворянской семьи, видимо, не просто тяготящаяся своим дворянством. Она уже, будучи человеком, выросшим в семье с либеральными традициями, достаточно критично настроена ко многому из того, чем жили ее предки. Это весьма характерная черта того времени – критически осмыслять даже свой собственный семейный круг, свою собственную среду. Очень интересный тип девушки.

 

Но, с другой стороны, перед нами будущий отец Михаил, представляющий собой достаточно редкое явление в российской действительности – более, нежели, например, в действительности германской.

 

Перед нами, наверное, уже во многом секуляризовавшаяся еврейская семья, оторвавшаяся от традиционного иудаизма, приобщенная к европейской культуре, но совершенно еще далекая от культуры христианской. Это как раз тот тип еврейства, о котором мечтал когда-то Столыпин: «Чем больше было бы таких евреев в России, тем меньше шансов было бы у революции». И он – будущий отец Михаил – казалось бы, даже в меньшей степени, чем его будущая матушка, был предназначен к тому, чтобы войти в церковь.

 

Перед нами очень нетипичный еврей революционного времени. Многие евреи в то время устремились в революцию (по разным причинам). Но не такие евреи, как будущий отец Михаил. Таких, как он, мы подчас находим даже среди участников Белого движения. Например, Сергей Эфрон.

 

Михаил Шик делает иной выбор, но об этом я скажу чуть позже. Во всяком случае, перед нами очень интересный герой – европейски окультуренный российский еврей. И в ситуации, когда значительная часть русской интеллигенции, обезумев, готова была слушать музыку революции, он, будучи унтер-офицером действительной военной службы, прозревает в этой музыке революции просто темноту, мрак и ужас. Это гораздо более трезвый взгляд на происходящее.

 

Наши герои могли бы запутаться во всех этих искушениях и переживаниях русской интеллигенции и русской революции, если бы не религиозная вера. Здесь, конечно, возникает еще одна тема.

 

К сожалению, и начальная часть переписки и последующая не показывает читателю постепенно открывавшуюся в душе отца Михаила динамику религиозного обращения. Видимо, они на эти темы – о своих религиозных переживаниях – говорили не в письмах. Поэтому тут остаются недосказанные моменты, которые могли бы быть обозначены в комментариях, например, в рассказе о встречах с кем-то, если бы более пространно был дан фон той среды, в которой происходило их такое более глубокое погружение в церковную жизнь.

 

Конечно, перед нами, в особенности в лице отца Михаила – проблема русского интеллигента новообращенного. Конечно, он неофит. Неофитов в то время в русской истории было много. Неофитом прожила большую часть своей жизни, например, императрица Александра Фёдоровна. Хотя они и были очень различны между собой.

 

Неофит – это определенная стадия духовного развития, которая часто предполагает потребность сразу пройти до конца тот путь, на который требуется целая жизнь. Отсюда абсурдный, на первый взгляд, в условиях начавшейся гражданской войны поступок – крещение.

 

Здесь перед нами тема, которая могла бы зазвучать выразительно с точки зрения особой чувствительности еврейства вообще к теме эсхатологии, к теме Апокалипсиса.

 

Где же этот мессия? Вот, наверное, сейчас, здесь. А раз мессия близко, надо как можно быстрее пройти тот путь, который сделает встречу с ним полнокровной, содержательной, яркой. Для него мессия – Христос, значит – священство. И он совершает такой отчаянный шаг. Для меня такой поступок равносилен тому, как если бы он забрался в какой-нибудь поезд и отправился в Добровольческую армию, оставив свою жену, только что с ним обвенчанную. Это определенного рода радикальный шаг.

 

Поражает в этих письмах его нечувствительность к политической злобе дня. Может быть, недопонимание, может быть, желание игнорировать то, что происходит, обращение, прежде всего, к духовным личным темам.

 

Что касается дальнейшей их жизни – об этом речь пойдет во втором томе – это, на мой взгляд, еще более интересный сюжет. Судьба священнических семей периода конца 20-х начала 30-х годов – это было то, что можно назвать Русской Голгофой.

 

Я категорически не согласен с такими пафосными словами, как «духовное сопротивление». Нет. Это было не духовное сопротивление. Это была медленная, постепенная, проступавшая в жизни обреченность на смерть. Ведь мы должны себе отдавать отчет в том, что у нас духовенство убивали не за веру во Христа. Духовенство убивали, как дворянство, как казачество, как буржуазию – по признаку их социального происхождения. И что бы они ни делали, очень часто они были обречены погибнуть со своими семьями просто потому, что на них – с большевистской точки зрения – была «каинова печать» поповства. И вот в эту категорию вступает человек, который, может быть, и так пострадал бы от большевиков, имея свое купеческое происхождение. Хотя шансов выжить у него всё же было бы больше.

 

В эту эпоху жизнь семей русского духовенства, которые существовали в постоянном отступничестве одних, предательстве других и равнодушии многих, в том числе и пасомых, была поистине ужасна. Этому еще по-настоящему не дано какого-то отображения.

 

Церковь сама переживала страшную смуту. И здесь очень важным – даже принципиально важным – является эпизод, связанный с событиями уже 1930–31 годов – уход отца Михаила за штат.

 

Что привлекает в этом шаге отца Михаила с точки зрения церковно-исторической? Он нигде не выступает как активный церковно-общественный лидер, боец, как, например, наши петербургские иосифляне, как отец Фёдор Андреев или отец Викторин Добронравов. Он был готов оставаться в пределах Московской патриархии. Но только до тех пор, пока предел компромиссов с богоборческим государством не был перейден.

 

Как только этот предел преодолен, он уже не может оставаться в том, что продолжает именоваться церковью, но церковью быть перестало. Вот это очень выдержанное, взвешенное решение принято им тогда, когда стала известна позиция митрополита Кирилла (Смирнова) – главного, пожалуй, среди наших «непоминающих» архиереев – заявившего о неприятии политики митрополита Сергия (Страгородского) в принципе, о невозможности вести переговоры и невозможности ожидать, что он изменит свою политику. И вот в этом момент происходит, безусловно, выстраданный уход от легального священства. Очень важный момент, который, конечно, надо обозначить, тем более, что отец Михаил оказывается рядом с отцом Владимиром Амбарцумовым.

 

И здесь я рискну коснуться последней и очень больной темы. Но принципиально важной. Мне самому пришлось 20 лет отдать работе в синодальной комиссии по канонизации святых. Я участвовал в канонизации многих новомучеников. Мы много что успели сделать, и много, я считаю, наломали дров. По-настоящему мы только сейчас понимаем, насколько сложен и деликатен этот сюжет – канонизация новомучеников.

 

Только сейчас я понимаю, насколько кощунственно превращать страдальцев в героев. Потому что в рассказе о страдальцах той поры, особенно представителей священства, не надо ничего приукрашивать и разукрашивать, достаточно просто показать как достойно, безысходно и безнадежно они ожидали для себя конца.

 

Когда речь идет о канонизации, нам надо указать, кого мы можем представить как пример для подражания. Таковых ничтожно мало. И даже та тысяча с лишним канонизованных новомучеников – далеко не все они вели себя так уж героически и достойно, как это может показаться. И в показаниях некоторых из них можно найти то же, что в показаниях отца Михаила.

 

В связи с этим я хотел бы подчеркнуть следующее – очень часто никакое отречение от веры не спасало арестованных священнослужителей или мирян. Приходили жесткие разнорядки: какое количество священников должно быть арестовано, какое количество должно быть расстреляно. Кто-то проходил один допрос без каких-либо истязаний и отправлялся в лагерь, потому что некоторая норма по расстрелам была выполнена. А кого-то терзали невыносимо, потому что норма была еще не выполнена. И выбивали показания не о том, верил ли арестованный во Христа, а сведения о том, кто еще, кроме него, был членом той или иной политической группы. Ужас мучеников той поры заключался в том, что не вера во Христа испытывалась, а их готовность не повредить своему ближнему в ситуации, когда, в общем и целом, выдержать такое испытание было практически невозможно.

 

Когда смотришь на отца Михаила, то он меньше всего смотрится героем – что в военной форме, что в священническом облачении. Он кажется каким-то совершенно не приспособленным к жизни интеллигентом, который попадал то туда, то сюда. И был поставлен в конце концов перед выбором, который превышал его силы.

 

Конечно, здесь принципиальное значение имеет вопрос о том, чтобы, наконец, снять уже прилипающий ко многим нашим новомученикам ореол чисто языческой героизации. И нужно показать нечто иное. А это – страшная правда. И эту правду не хотят многие слышать, потому что выясняется, что мы были не только и не столько церковью мучеников, сколько церковью мучителей. Ведь большая часть нашей церкви гнала церковь, а не погибала за нее.

 

А тут перед нами благополучный сын еврейского купца, в 1918 году принимающий крещение и меньше чем через 20 лет погибающий так, как погибали тысячи потомственных священнослужителей в России. Они погибали «заслуженно» – у них выбора не было, они были потомственные священники. А он на эту стезю встает совершенно свободно и осознанно.

 

И что можно сказать о том, какие показания были зафиксированы на его допросах? Насколько эти показания могут определить его статус – святой он или не святой?

 

Желая возвысить наших новомучеников, мы по сути дела превратили их в еще одних легендарных героев, которые никого и ни к чему не обязывают. Что и проявляется в том, что почитание новомучеников – за редким исключением – в нашей церкви практически отсутствует.

 

И с этой точки зрения, если подойти к оценке жизненного пути отца Михаила, то открываются очень интересные перспективы. Вы извините, что я «препарирую» вашего предка, как хирург.  В данном случае я исхожу именно из того, что раз уж вы решились обнажить духовную жизнь своей семьи, то пусть это будет с максимальной пользой для нашего общества, которое очень легко готово поверить в любой исторический миф, особенно героический.

 

И в данном случае я могу сказать только одно – эту книгу я воспринял с чувством неполноты, с ощущением недосказанности очень многих вещей, тех, о которых я попытался отчасти рассказать.

 

Я понимаю, что сейчас ставлю какую-то чуть ли не сверхзадачу перед вами. Но, с другой стороны, вы знаете, есть огромное количество священников, судьба которых была пронзительно трагична. Подчеркиваю это непопулярное в церковном лексиконе слово – трагична. Но она никак не обозначена и никем не увековечена, и никогда не будет увековечена. Они ушли как вода в песок.

 

Отцу Михаилу повезло. Повезло хотя бы потому, что его матушка оставалась в живых несколько лет, смогла воспитать детей, которые способны как-то осмыслять жизнь своей семьи и которых так много.

 

И еще один момент. Последний, очень деликатный, но момент, который нужно подчеркнуть. Понимаете, ведь я, не входя в нюансы, могу предположить, что всё многочисленное потомство отца Михаила крещенное. Но лишь малая часть из них, вероятно, относится к практикующим христианам. В чем дело? Не доработали батюшка и с матушкой?

 

А вот для меня здесь возникает еще одна важная тема: вот потому-то и отходили от митрополита Сергия очень многие совестливые священники, что они прозревали тот образ церкви, который он создаст – церковь, в которую многие чающие Христа люди не захотят входить, потому что она будет меньше всего казаться церковью христианской. Для меня такая вроде бы теплохладная реакция кого-то из потомков отца Михаила важна – именно в силу того, что это люди образованные, мыслящие и отвечающие за свои поступки, а не просто перемещающиеся легко, как это делали многие советские обыватели, с партсобрания на Божественную литургию. Они не соблазнились так легко на то, что они потомки убиенного священника. Остались в какой-то своей, в чем-то дистанцированной от церкви жизни.

 

Почему? Да потому что в нашей церкви много сохраняется тех сторон, которые, к сожалению, а может быть, к счастью, побудили в свое время отца Михаила уйти за штат.

 

Вот это еще одна проблема – нашей ответственности за ту церковь, в которой мы пребываем. Занял бы сейчас в ней отец Михаил свое место? Благо церковь канонизовала многих из тех, с кем он в свое время был в единомыслии, тех же самых непоминающих? И в которую, с другой стороны, он шел бы, наверное, столь же сложным и нестандартным путем, каким он и двигался всю свою жизнь. Но его с нами в земной церкви нет, а что происходит в церкви небесной, нам не ведомо. Очевидно лишь одно – и без наших формальных канонизаций там всё расставлено на свои места.

 

А мы здесь на земле должны заниматься воссозданием той страшной картины жизни, выпавшей на долю священников и их семей, особенно когда эти семьи были способны ответственно, свободно и рефлексируя над всем происходящим воссоздавать эти картины. Ведь одно дело потомственный священник – «поп толоконный лоб», а другое – кающийся интеллигент, становящийся священником в тот момент, когда церковь превращается в гонимую.

 

Выступление на презентации книги «Непридуманные судьбы на фоне ушедшего века» в Российской национальной библиотеке 25 мая 2015 года.