Благотворительный фонд
«101 км. Подвижники Малоярославца»

Елена Смирнова: Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Вас приветствует Елена Смирнова. Сегодня в гостях радио «Радонеж» Елена Евгеньевна Старостенкова, внучка священника Михаила Шика, репрессированного и получившего мученический венец в Бутово 27 сентября 1937 года. В этом году много у нас прошло передач о новомучениках и исповедниках церкви русской. Но мы хотим представить в несколько ином ключе ту же тему. Рассказывая о новомучениках, мы очень часто забываем о членах их семьи – о матушках, о детях. А ведь и у них тоже была своя Голгофа. И вот как им приходилось проводить тяжелейшие дни? Как они спасались? Как вел их Господь? Об этом и пойдет речь в нашей передаче. Здравствуйте, Елена Евгеньевна.

 

Елена Старостенкова: Здравствуйте.

​

Елена Смирнова: Вы не только внучка священника Михаила Шика, новомученика, но еще и внучка Натальи Дмитриевны Шаховской-Шик. Которая оставалась одна с детьми, когда о. Михаил был в ссылке, и позже, когда его расстреляли на Бутовском полигоне. Расскажите, как проводила всё это время своей жизни ваша бабушка?

 

Елена Старостенкова: Мне бы хотелось начать рассказ с начала. Это важно и интересно, в том числе потому, что родилась Наталья Дмитриевна Шаховская в семье, в которой не было строгих церковных традиций и правил. Семья была православной, но говела, кажется, только в Великий пост.

​

Елена Смирнова: Это была княжеская семья?

​

Елена Старостенкова: Наталья Дмитриевна – третий ребенок в семье князя Дмитрия Ивановича Шаховского, она внучка князя Ивана Федоровича Шаховского, генерал-адъютанта, одного из любимых генералов императора Александра III. И правнучка декабриста Федора Петровича Шаховского, рано умершего в заключении, в которое попал после Туруханской ссылки.

Тот путь, который она проделала для того, чтобы прийти к Богу, чтобы стать женой священника и затем принять на себя подвиг рождения пятерых детей в самых трудных условиях – это и есть самое интересное. Тем более, что бабушка в своем подвиге и пути не была одинока. Немало людей, воспитанных исключительно светски и скептически относящихся к религии, в конце XIX – начале ХХ века пришли к Богу, к искренней вере и искреннему служению церкви. Я думаю, что, если бы этого не было, если бы не было таких людей, таких подвижников, наверное, наша страна так и погрязла бы в грехе ненависти и братоубийства, которое в ХХ веке наша страна переживала на протяжении нескольких десятилетий.

 

Поэтому я начну рассказ ещё раз и оговорю, что я свою бабушку никогда не видела. Я знаю о ней по рассказам, документам и по ее собственным произведениям. Все наши старшие – моя мама, ее сестра и братья – трепетно, иначе не скажешь, хранили память о матери. Для них она была святым человеком. Попробую прочитать маленький кусочек воспоминаний Дмитрия Михайловича, ее среднего сына. О матери он вспоминал так:

 

«Я иду по нашей улице… и всё острей и памятнее. Вот, там, где я сейчас иду, идет мама. Но она идет мне навстречу, а я смотрю на нее оттуда, от дома. Она в бархатной шапке с меховой опушкой, руки в муфте или в рукавах, плечи подняты – холодно, походка мамина – быстрая, чуть вприпрыжку, лицо счастливое…или просто любящее – меня, нас всех. А может – молящееся?»

Такой ее запомнили дети –  жизнерадостной, улыбающейся, любящей всех – и детей, и родных, и близких. Детей у нее было пятеро.

 

О себе она написала очень интересный рассказ. И поскольку мы говорим о человеке, который оставил серьезное литературное наследие, то я маленький кусочек из этого ее рассказа о себе самой прочитаю. Потому что, наверное, я не смогу так красиво, как она, это пересказать. Первая из этих зарисовок называется «Перевернуть мир».

 

«Мы ехали на пароходе из Ярославля в Нижний – выпускной класс Ярославской женской гимназии. Было нас человек пятнадцать – в форменных коричневых платьях с черными фартуками. С нами ехала наша молоденькая добрая «классная дама» и двое-трое самых любимых учителей.

 

В тихий предвечерний час сгрудились все на носу парохода, смотрели, как резал он ласковую гладь широкой Волги, пели вполголоса русские песни, а потом молодой учитель математики предсказывал каждой из нас судьбу.

​

Когда очередь дошла до меня, он сказал: «Ш.. будет профессором истории в Московском университете».

​

«Ого!» – сказал кто-то рядом. Еще кто-то засмеялся, еще кто-то одобрительно захлопал в ладоши.

​

В то время такая будущность для женщины казалось необычной.

​

Но я подумала: «Только-то?»

​

Чего же я хотела? Я еще не знала сама. Я хотела великого подвига и великой жертвы. Я мечтала о новых путях, которые еще никому не ведомы, я искала новую истину, которая еще не открыта.

​

В нашем поколении очень живо было сознание жестокости, несправедливости тогдашнего социального строя, но еще более остро было искание цели и смысла жизни. Вера была у нас подорвана, авторитетов для нас не было, а сердце вмещало все человечество. Одно время Лев Толстой казался нам пророком, но из его проповеди мы уловили главным образом ее отрицательную часть. Всего яснее было для нас то, что «так жить нельзя»!

​

На курсах я с жадностью кидалась на науки, и меня радовали мои успехи. Но это только по дороге, только между прочим. Главное было в тумане. Не знаю, понимал ли меня кто-нибудь из новых, хотя и очень близких друзей. Может быть, я и сама себя не понимала. Но однажды, в Петербурге, в год моей первой большой литературной работы о Короленко, заглянул мне в сердце и понял меня мой отец. Он тогда написал мне обо мне:

​

«Мир перевернуть надо непременно

Без этого не жить

А как к тому приступить, пока неведомо

А живет пока противной притворщицей

Фома неверная

Искалка неугомонная…»

​

Это было в 1911 году. Еще десять лет прошло, пока я не догадалась, что переворачивать мир не нужно, потому что его давно перевернул Христос. И что нет на свете ни подвига, ни жертвы, которые могли бы что-нибудь прибавить к Его величайшему подвигу и Его единственной Жертве. Но когда я это поняла до конца, то мир для меня перевернулся. То, что было внизу, оказалось наверху, высокие идеалы провалились в пропасть, рассеялись манящие призраки, а сокровенная, невидимая суть бытия выступила явственно, с почти осязаемой реальностью. И этот перевернутый мир не нуждается уже ни в каком оправдании, потому он ясно показывает и цель, и смысл жизни, и ее абсолютное благо. Пусть мой путь был долог, и он еще не закончен. Потому что для того, кто на него вступил, недостаточно один раз перевернуть мир. Нет, нам нужно ежедневно, ежечасно, ежеминутно переворачивать мир, выворачивать его наизнанку, чтобы познавать истинную цену вещей и себя самих, чтобы пробиваться сквозь самый тонкий из обманов – обман своей я-чности».

​

Елена Смирнова: Скажите, а какое у нее было образование, у вашей бабушки?

​

Елена Старостенкова: Образование у нее было самое лучшее из того, что было возможно тогда в России. Она закончила ярославскую гимназию с золотой медалью. Родилась она, кстати, под Ярославлем в имении своего деда Ивана Фёдоровича – в Михайловском. Училась в Ярославле, потом семья переехала в Москву после трагической гибели сестры Натальи Дмитриевны, Александры. Она покончила с собой в 1912 году. И семья переехала в Москву. И здесь Наташа и ее старшая сестра Анна окончили Высшие женские курсы Герье. Анна – по естественному отделению. И потом ее перу принадлежали интересные работы по геологии, в том числе в том Дмитровском уезде, в котором она работала. Наталья – по историческому отделению и затем, после получения высшего образования, некоторое время работала в издательстве Некрасова. И вот там она попробовала себя и как историк, и как литератор. С 1912 по 1915 год она опубликовала несколько работ историко-публицистического толка, которые, на самом деле, до сих пор очень хорошо читаются. Дальнейшая ее карьера больше была связана с деятельностью литературной и просветительской. Одна из ее книг – «Загадка магнита», написанная совместно с мужем о Майкле Фарадее – в первый раз была издана в 1937 году, а в последний, в пятый раз – в 2015 году. То есть это книжка пережила саму Наталью Дмитриевну больше, чем на полвека.

​

Елена Смирнова: Это научно-популярное, да? Сам Фарадей тоже писал. Вот, история свечи у него такая научно-популярная… В таком же ключе?

​

Елена Старостенкова: Книга написана очень увлекательно. Хотя при этом, насколько я понимаю, достаточно правдиво с точки зрения физики, с научной точки зрения. Во всяком случае, критиковалась эта работа не по этому поводу. А критиковалась изрядно, что приводило к необходимости делать купюры. Каждое последующее издание становилось все короче и короче. А в самом полном виде эта книга вышла в первом издании – в 1927 году. Купюры, которые в ней производились, были связаны с теми местами, где описывалась религиозность Майкла Фарадея. Я очень надеюсь, что последнее издание восстановило историческую правду. И о Майкле Фарадее, и об авторах этой книги.

​

Елена Смирнова: Какое воспитание имела Наталья Дмитриевна? Для того чтобы воспитать пятерых детей, надо было пройти и школу собственного детства.

​

Елена Старостенкова: Здесь мы уходим в такой большой и интересный вопрос: что представляла собой российская дворянская интеллигенция. И насколько она и есть та самая интеллигенция, про которую сейчас говорят, что она виновата во всём, что случилось в нашей стране. В том, что произошла революция, и в том, что случился террор и много чего еще.

​

Елена Смирнова: Она была, наверное, разная – эта интеллигенция? Так же, как и сейчас разная.

​

Елена Старостенкова: Да, конечно! И на примере семьи Шаховских можно проследить, как рождалась дворянская интеллигенция. Об этом интересно, познавательно и просто узнавать и рассказывать.

​

Иван Федорович Шаховской, дедушка Наташи, был человеком военным и был крупным помещиком. Он владел тремя поместьями в разных российских губерниях – Московской, Нижегородской, Ярославской – общей площадью почти 4 тысячи десятин. В общем-то, наверное, по современным понятиям, он был латифундист. Но! Эти имения тогда, в 70–90-е годы XIX века, доходов почти не приносили, порой, не приносили вовсе. Представление наше нынешнее о том, что все, кто владел землей, были помещики-эксплуататоры, совершенно не соответствует действительности. Семья жила на жалованье тех ее членов, которые служили. Отец Натальи Дмитриевны – Дмитрий Иванович Шаховской – вынужден был потратить несколько лет после смерти отца для того, чтобы хоть сколько-то привести в порядок дела имений. И не только не преуспел, но и отчаялся. Ничего у него не получилось. И он еще до революции раздал свою землю крестьянам почти даром. Не только потому, что он был убежденный демократ, но и по прямой экономической необходимости.

​

Его понимание того, как нужно воспитывать детей, сводилось к простой формуле: дети не должны вырастать барчуками, дети должны быть приучены к труду и дети должны уважать любой труд. И девочки в семье Шаховских, точно так же, как и единственный сын, воспитывались таким образом, что они могли делать любую домашнюю работу и работать в огороде. Что не исключало для них необходимости полноценного гимназического образования, полноценного высшего образования и творческой работы. И бабушка Наталья Дмитриевна, и бабушка Анна Дмитриевна прекрасно умели всё это в своей жизни сочетать: и огород вскопать вовремя, и книжку в издательство сдать в срок.

​

Елена Смирнова: То есть, они не были такими «кисейными барышнями», которые занимались кружевным литературным или полунаучным плетением, а вполне стояли ногами на земле и руки у них были вполне рабочие.

​

Елена Старостенкова: Очень даже стояли ногам на земле, и руки у них никакой работы не боялись, а ноги были быстрые. Есть такая семейная легенда, а может быть, вовсе и не легенда, что когда семья после революции в 1918 году жила в Сергиевом Посаде, а Наталья и Анна работали в Дмитровском союзе кооперативов, то обе они регулярно из Сергиева Посада бегали в Дмитров пешком.

​

Что еще их отличало, это то, что они ничего не боялись. Об этом так прямо и говорилось – «я ничего не боюсь» – и это подтверждалось жизнью. Во время военного коммунизма, когда семья жила в Москве, на Наталью Дмитриевну кто-то напал и отобрал у нее сумку, в которой были продовольственные карточки на всю семью на ближайший месяц. И вот она бросилась за этим человеком вдогонку, но догнать его ей не удалось. Когда она вернулась домой, то с ужасом рассказывала матери, что ей не удалось догнать этого человека. Мать же была в ужасе по совершенно другой причине. Она говорила: «Наташа, ну что бы ты делала, если бы ты его догнала?» «Ну как, – говорила Наташа, – я бы ему объяснила, как нехорошо он поступает, оставляет целую семью без пропитания». А мать ее – Анна Николаевна Шаховская – естественно, сказала: «Я тебя очень прошу больше никогда этого не делать».

​

Девочек в семье Шаховских воспитывали не просто на каких-то идеях и на словах, но и собственным родительским примером. Отец Натальи Дмитриевны и ее мать работали не покладая рук. И Анна Николаевна Шаховская была не только матерью пятерых детей, из которых взрослого возрасти достигли только трое. Она делала переводы французских сказок и романов для народных библиотек, организацией которых увлекался Дмитрий Иванович Шаховской. Поясню, что, конечно, собственного издательства у него не было, но были издательства, с которыми у него были более-менее постоянные отношения. Дмитрий Иванович закупал книги для земства и для народных библиотек, в основном за счет собственных средств. А народные библиотеки создавались преимущественно в сельских районах. Он много лет работал в Весьегонском уезде Тверской губернии, занимался вопросами организации народного образования, был первым инициатором введения в России обязательного бесплатного начального образования.

​

Замечу, что эти вопросы обсуждались в России еще в начале ХХ века, до революции. В том числе, этот вопрос был в повестке дня Первой Государственной думы. А реальным шагом в этом направлении были церковно-приходские четырёхклассные школы. Мой прадед, как и многие другие государственные деятели, считал, что государство должно взять на себя светскую часть образования, дав доступ к нему всему народу.

​

Елена Смирнова: Ваш прадедушка этому споспешествовал?

​

Елена Старостенкова: Этому он содействовал, занимаясь организацией земских школ в Тверской губернии, и как политический деятель – в то время, когда он был депутатом Государственной думы от Ярославской губернии и секретарем Первой Государственной думы. Дмитрий Иванович оставил довольно интересные мысли на эту тему, написал много статей о состоянии народного образования и его развитии в провинции. И у него были достаточно серьезные предложения по реформированию и усовершенствованию системы народного образования.

​

Замечу в этой связи, что его дочери за свое высшее образование платили сами. В Москве они давали уроки, и на эти средства жили и платили за свое высшее образование. При этом часть доходов семьи всегда уходила на благотворительную деятельность. Надо, правда, еще отдавать себе отчет в том, какое образование они получили в гимназии и как много они могли чего преподавать со знанием трех-четырех иностранных языков и очень серьезными, глубокими знаниями по многим естественным и гуманитарным предметам.

​

Годы перед Великой войной отмечены для Натальи Дмитриевны Шаховской еще и тем, что у нее образовался круг друзей. Такой был студенческий круг, который получил название «Малого приютина», потому что этот кружок объединял, среди прочих детей, двух приютинских друзей – Владимира Ивановича Вернадского и Дмитрия Ивановича Шаховского. В этот кружок входили две сестры Шаховских, Георгий Вернадский, его жена Нина и друг Георгия Вернадского – Михаил Шик. В этом же кружке принимал активное участие будущий соавтор Георгия Вернадского – Михаил Карпович. Друзья сформировали кружок совместной учебой, совместным обсуждением тех вопросов, которые волновали молодежь. И их дружба в той или иной мере сохранилась на всю оставшуюся жизнь, хотя они и были после революции разделены. Георгий Вернадский вместе с женой уехал в эмиграцию. Но семьи Шаховских и Вернадских оставались дружны на протяжении всей жизни. В одном из своих официальных писем к властям с просьбой об информации о судьбе Дмитрия Ивановича Шаховского академик Вернадский писал, что он дружен с Дмитрием Шаховским на протяжении 60 лет и более чистого и светлого человека не знает.

​

Потом, через 20 лет, когда наступят страшные времена гонений, именно такая дружба – семейная, студенческая, – обернется той поддержкой, которая обеспечит выживание многим семьям, оказавшимся в нищете и в голоде.

​

Сейчас я хотела привести маленькую цитату из дневников Ольги Бессарабовой, которая очень хорошо описывает Наталью Дмитриевну Шаховскую. Вот ее запись, которая относится к 1916 году:

​

«Сегодня я особенно увидела, какая прелестная Наталья Дмитриевна. Не красивая, а прекрасная. Это от ее глаз так освещается ее простое, как будто обыкновенное лицо с большим умным и кротким лбом Мари Болконской. Ни одну женщину в жизни я не могу вспомнить более подходящую к облику Мари Болконской».

​

В 1918 году Наталья вышла замуж за Михаила Шика, с которым ее к тому времени связывала длительная история отношений. Мама говорила, что эта история насчитывает примерно 10 лет. А ее брат, Сергей Михайлович Шик, добавлял, что примерно 5 лет Наталья Дмитриевна была влюблена в Михаила Владимировича безответно. А потом, когда эта любовь стала взаимной, еще 5 лет обстоятельства их разделяли. К этим обстоятельствам относится вспышка туберкулеза, которую Наталья Дмитриевна пережила в 1913–1914 годах, и Великая война, которая началась в 1914 году. Наконец в 1918 году они поженились. Этой свадьбе предшествовало крещение Михаила Владимировича Шика в 1918 году. О том, каким путем – выстраданным, осмысленным, – он шел к этому решению, мы рассказывали в одной из предыдущих передач. По воспоминаниям детей, и мать, и отец обладали сильными характерами и очень твердыми убеждениями. И первое время им было тяжело уживаться друг с другом.

​

В 1919 году бабушка приняла решение, что она отказывается от литературной работы и начинает заниматься работой общественной, связанной с кооперацией. Ее отец, Дмитрий Иванович, ушел в вопросы кооперации тогда, когда потерял возможность вести активную политическую деятельность. Она была ему запрещена еще до революции – после того, как он подписал одно из политических воззваний. И в первые годы после революции он решил посвятить себя не возвращению к политической деятельности, а заняться вопросами кооперации. Для братства людей. Как он полагал, для того, чтобы люди жили в рамках христианских традиций, самое важное – выстроить такие движения, как кооперация.

​

Дмитрий Иванович написал несколько блестящих статей на эту тему. Очень вдохновенных и, наверное, отчасти романтических. Дочери за ним последовали и стали активными практическими деятелями Дмитровского союза кооперативов. Проработали в Дмитрове несколько лет и оставили о себе в этом городе замечательную память. Дмитровский краеведческий музей был подготовлен к открытию трудами Анны Дмитриевны Шаховской. Она была фактически его первым директором. Наталья Дмитриевна заведовала культурно-просветительским отделом Дмитровского союза кооперативов. Для Натальи Дмитриевны эта деятельность закончилась так. Она написала историко-публицистическую работу под названием «Пять лет деятельности Дмитровского союза кооперативов». И за эту работу в 1921 году она была арестована, провела несколько месяцев в Бутырке. Сама история ареста была достаточно драматической. Ее арестовали не дома, а в доме жены брата мужа, к которой Наталья Дмитриевна приехала, чтобы помочь во время родов. Ее прямо от ложа роженицы увели в тюрьму.

​

Пребывание в Бутырке оказалось для нее, как она потом признавалась, совершенно особым периодом жизни. Там она познакомилась с человеком, которого называла своим пастырем – с владыкой Германом (Ряшенцевым). В это время в Бутырке в заключении находились и митрополит Сергий (Страгородский), и епископ Герман, который потом не оставлял ее вниманием, благословением и духовным попечением всю оставшуюся жизнь. Семейный архив до сих пор хранит многие письма владыки Германа, которые были присланы Наталье Дмитриевне и отцу Михаилу из мест ссылок, в которых он пребывал долгие годы. В Бутырках Наталья Дмитриевна пережила очередной переворот в своей духовной жизни. Она пишет о том, что ее семейная жизнь после этого началась по-новому.

​

И, наверное, самый главный переворот в жизни Натальи Дмитриевны произошел в 1922 году – она родила своего первого сына Сергея. До этого брак был бездетным, и Наталья Дмитриевна это очень тяжело переживала. Сама написала о том, каким чудом она считала рождение детей и рождение своего первенца. Она написала небольшую повесть о себе в 1931 году, когда лежала в роддоме, где рожала пятого ребенка – сына Николая. Я сейчас прочитаю некоторые выдержки из текста, который сама Наталья Дмитриевна назвала «Письмо сыну Сереже». Свой рассказ о том, как родился Сергей, Наталья Дмитриевна начала с даты, которая была для нее священной – 17 июля 1920 года. «Это было в Сергиеве. Я шла утром через долину реки Кончуры по насыпи железной дороги, откуда открывается прекрасный вид на обитель преподобного Сергия. Я шла на базар, чтобы выменять яичек для детей (для детей, которые гостили у нее в доме – прим. Е.С.). И вдруг неожиданно для меня кто-то во мне произнес с непоколебимой уверенностью: «У тебя будет ребенок, и это будет сын, и вы назовете его Сергием». Никакого голоса вещественным слухом я не слышала. Однако же это не была моя мысль. Я ощущала это ясно, как что-то вошедшее в душу извне, облеченное силой и властью. В то время мысль о возможности для меня быть матерью даже не приходила мне в голову. Мне было 30 лет, и я была замужем 2 года и считала себя неплодной. Однако тому, что прозвучало во мне 17 июля, я поверила». Затем она рассказывает о том, что она переживала в тюрьме. А когда вышла из тюрьмы, она пишет, «я как будто вновь вышла замуж, только теперь смирилась перед мужем, захотела поставить его волю выше своей. И потом я поверила, что смогу стать матерью и начала об этом молиться. Помню, что особенно усердно я молилась об этом Божьей Матери под праздник Покрова. А вскоре после этого, вероятно, в начале Рождественского поста, я была первый раз у старца Алексея Зосимовского. Он прислал мне, когда я еще сидела в тюрьме, благословение и образок через близких к нам своих духовных дочерей. Я сказала старцу, что мне хочется иметь ребенка, и что я молюсь об этом и спрашивала его – хорошо ли это? Не надо ли оставить это всецело воле Божьей? «Нет, отчего же, – отвечал он, – это святое дело. И молитва об этом святая». Он помолчал и вдруг, улыбнувшись своей доброй детской улыбкой, сказал: «Да, у тебя будет. У тебя скоро будет. И не один». Он все продолжал улыбаться. «Не один, а много. Будут они прыгать около тебя и кричать – Мама! Мама!» И он, подняв руку над полом, показал, как они будут прыгать. В это время я была уже беременна».

​

И это была радость, и это было счастье. Однако врачи запретили Наталье Дмитриевне рожать. Известный пульмонолог, к которому она обратилась за консультацией, сказал, что ей нужно немедленно делать аборт, иначе он не отвечает за ее жизнь. Что результат родов, по его словам, – возобновление туберкулезного процесса и почти стопроцентная вероятность смертельного исхода. Выйдя от врача, Наталья Дмитриевна посмотрела на мужа и сказала: «Давай мы больше никому об этом не будем говорить. Жизнь за жизнь – не такая большая цена. Все в руке Божьей».

​

Наталья Дмитриевна родила первого ребенка в 1922-м, мою маму – в 1924-м, в 1926-м – тетю Лизу. Потом в 1928-м и 1931-м – еще двух сыновей. Никакого возобновления туберкулезного процесса не было. Было совсем другое. Практически с рождением каждого ребенка были связаны какие-нибудь неблагоприятные условия жизни, порой – исключительно неблагоприятные. Первого сына она рожала после того, как сама вышла из тюрьмы. Мою маму она родила в 1924 году, за год до того, как муж был арестован, а затем отправлен в ссылку. Дочку Лизу она родила в 1926 году, когда муж был в тюрьме. Сына Дмитрия она привезла в своем чреве из Турткуля, куда она ездила на свидание с ссыльным мужем.

​

Елена Смирнова: Да, Турткульский мальчик.

​

Елена Старостенкова: Да, так его часто называли родные и близкие. В семье очень ждали, что отец Михаил освободится из турткульской ссылки ко дню рождения сына, но на этот день рождения он опоздал. А в 1931-м году, когда рождался Николай, младший сын, они были бездомные. В этот год семья лишились всякого жилья, их никто не хотел пускать на квартиру с пятью детьми. Только чудо помогло – удалось купить дом в Малоярославце, и семья уже под Покров, уже под заморозки с пятью детьми, один из которых младенец, въехала в дом на Успенской улице, в котором не было мебели.

​

Наталья Дмитриевна относилась к детям – и к своим, и к чужим – с чувством благоговения и пристального внимания, как литератор. И она записывала, особенно о первых трёх своих детях, всё, что казалось ей важным для понимания их внутренней жизни. Уже в 30-е годы записи были оформлены как небольшая книжка рассказов о детях. Все действующие лица этих рассказов – реальные дети со своими подлинными именами. «Рассказ о Никите» – о сыне художника Владимира Андреевича Фаворского, большого друга отца Михаила. Сережа, Маша и Лиза, Дима и Николенька, которые тоже фигурируют в этих рассказах – это дети Натальи Дмитриевны и отца Михаила. А вот Таня и Алёша, о которых тоже есть отдельный рассказ – дети из еще одного семейного близкого круга, дети священника отца Сергия Сидорова. И сами эти рассказы о детях – свидетельство того, как дружественные семьи помогали друг другу поднимать детей. Семья отца Сергия Сидорова очень бедствовала (детей было много).

​

В одном городе отец Михаил и отец Сергий прожили очень недолго, 2–3 года в Сергиевом Посаде, а затем гонения развели их, и они только приезжали друг к другу в гости. Отец Сергий служил потом в Муроме, отец Михаил – в Малоярославце, но и они навещали друг друга, и дети приезжали друг к другу в гости, гостили подолгу, в том числе и просто потому, что так – при совместном житье – было легче прокормиться. Мама вспоминала, что они с детства были приучены шить мешочки под крупу, в которые насыпалась крупа для отправки посылками в Муром, семье отца Сергия Сидорова. Сами Шики-Шаховские жили очень небогато, но семья отца Сергия бедствовала еще больше. Мешочки, которые дети шили, сохранились и находятся сейчас в фондах Бутовского музея. Думаю, что они будут демонстрироваться как свидетельство умения людей дружить и поддерживать друг друга.

​

Я хочу прочитать один из рассказов Натальи Дмитриевны о детях.

​

«Никиту разбудили в 4 часа утра. Было совсем темно, и он долго не мог понять, зачем надо вставать, хотя мама с вечера и говорила ему, что они ночью поедут на поезд. Поезд шел в 6 часов утра. Днем ли, ночью ли, всё равно надо было ехать на вокзал через всю Москву на салазках, потому что ни трамваи, ни автобусы по Москве не ходили.

​

Был 1919 год.

​

Никита спросонья сердился и брыкал свою маму ногами. А мама растерянно и жалобно повторяла:

​

– Ну, Никита, ну Никита же. Ведь дядя Миша за нами приехал.

​

Мама была очень кроткая и никогда не сердилась, но часто плакала, потому что папа был на фронте.

​

Никиту всё-таки одели, вывели на улицу и усадили на мягкие вещи на салазках.

​

И когда дядя Миша повез салазки по пустым и сонным улицам, Никита подумал, что ночью ездить лучше, чем днем: всё видно, но всё другое, на себя непохожее.

​

Была оттепель, хотя стоял конец декабря. Салазки плохо шли по талому снегу. Дядя Миша часто останавливался и вытирал лоб. Мама подходила сзади и спрашивала:

​

– Никита, ты не спишь, не упадешь?

​

Никита отвечал, подумав:

​

– Не сплю.

​

В поезде его усадили у окна и он, не спеша, пожевал кусочек черного хлеба, который мама достала из кармана.

​

– Что, Никита, – спросил дядя Миша, – ты рад опять ехать в Сергиево?

​

Никита сначала поднял брови, потом открыл рот и опять его закрыл, потом открыл опять и наконец сказал:

​

– Да.

​

И через три минуты:

​

– Там лучше.

​

– Чем же там лучше? – продолжал спрашивать дядя Миша.

​

Никита ответил после размышления:

​

– Там цветы.

​

– Ну, – сказал дядя Миша, – теперь зима и цветов нет.

​

– Травка, – сказал Никита, еще подумав.

​

– И травки нет, везде снег.

​

Никита думал очень долго и наконец сказал:

​

– Деревья.

​

– Вот, это так, – сказал дядя Миша. – Но ведь и в Москве есть деревья.

​

Никита помолчал. Но минут через пять он опять открыл рот.

​

– Москва, это вроде пустыни, – сказал он.

​

– Ну? – удивился дядя Миша. – Разве в пустыне есть дома? А людей-то в Москве сколько!

​

Но Никита уже ничего не отвечал. Он подумал, что дядя Миша, наверно, понимает, что он хочет сказать, а только ему хочется поговорить. А это так и было на самом деле.

​

В Сергиеве Никита с мамой должны были жить при детском клубе, где мама получила место. Но пока комната их была не устроена, дядя Миша взял их к себе. Он жил со своей женой в маленьком домике на краю города. Никите нравилось, что домик и всё в нем маленькое, точно игрушечное: маленькие комнатки и окошечки маленькие, и кухня маленькая, а печка большая. И тепло.

Разбирали вещи, и день прошел очень быстро. А вечером мама сказала, что у нее есть для Никиты яичко и пошла его варить. Никита же залез на кровать и нечаянно заснул.

​

Проснулся он только утром и сейчас же спросил:

​

– Мама, а где яичко?

​

– Вот оно, – радостно сказала мама, – кушай с хлебом.

​

Но Никита долго что-то соображал и наконец заплакал.

​

– Что с тобой, – растерянно спрашивала мама, – о чем ты плачешь, чего ты хочешь?

​

– Я хочу вчера съесть яичко, – сквозь слезы отвечал Никита. И он долго не мог утешиться, потому что понял невозвратимость прожитого дня.

​

Никите было 4 года».

​

Во всём этом, конечно, очень много любви и внимания. Вместе с тем, бабушка была строгим воспитателем собственных детей. И о некоторых принципах, которых она сама придерживалась, она написала отдельное письмо своему племяннику. Письмо это было написано в связи с тем, что этот ее племянник, Арсений Львович Шик, должен был приехать в Малоярославец и вместе с ними жить. Он получил распределение на работу в Малоярославец после окончания мехмата.

​

«Дорогой Арсений, хочу Тебе объяснить некоторые свои «педагогические установки», чтобы нам с тобой не сталкиваться по разным мелким поводам. Делаю это в письменной форме, чтобы не посвящать в это детей.

​

Во-первых, мне хотелось бы, чтобы, когда Ты ходишь в кино (хотя я знаю, что это бывает очень редко), Ты не приглашал бы с собой девочек. У нас с дядей Мишей было установлено, чтобы здесь они в кино не ходили, отчасти для того, чтобы не создалась такая привычка, так как мы считаем, что кино портит вкус, приучает к легким и острым впечатлениям, отвлекает от более активного использования досуга, но главное потому, что здешнее кино помещается в бывшем храме, и ходить туда для нас значит быть в какой-то степени участниками осквернения святыни.

​

Второе – радио. Если Ты его проведешь (я понимаю, что Тебе важно слушать музыку), то мне придется учредить контроль над его слушанием детьми. Когда радио у нас было, то у детей была тенденция хвататься за него по нескольку раз в день, – немного послушать и бросить. При таком небрежном, невнимательном отношении даже хорошая музыка не может пойти на пользу, потому что воспринимается слишком поверхностно и это тоже ведет к снижению вкуса. Для Николая же, при его рассеянности, лени и слабоволии это прямо опасно, потому что создает постоянный соблазн узаконенной праздности, занятия еще более легкого, чем чтение, а он и чтением-то злоупотребляет ко вреду для физического развития. Так вот – я должна буду следить за тем, чтобы мальчики слушали радио по особому на то моему разрешению, только безусловно хорошие вещи и только тогда, когда можно их прослушать с начала до конца, а не обрывки, примерно и не больше 2-ух раз в неделю. Поэтому Николеньке надо решительно воспретить постоянно торчать у Тебя в комнате, да и Диму, может быть, лучше бы оттуда изъять?

​

Третье – игры. Шахматы, конечно, заслуживают всяческого поощрения, но карты не очень желательны, как игра более азартная, чем осмысленная.

​

И, безусловно, должен быть освобожден от всяких развлечений вечер субботы и под большие праздники. Тот вечер, когда он не занят какими-нибудь обязательными лекциями или кружками в школе, – единственный, который мы можем посвятить Богу. И кроме наших общих чтений у М.Н., есть много такого, что детям надо бы прочитать отдельно или со мной вместе, или о чем надо бы с ними побеседовать, и субботний вечер – самое подходящее для этого время. Если же это время ничем серьезным не окажется занято, пусть лучше поскучают, чем слишком усердно развлекаются, пот. что оторвать их от веселой игры очень трудно. Соблюдение установленных праздников и распорядков – один из важнейших моментов всякой религии, так как по законам нашего земного существования все духовное должно иметь свою форму. И если мы к этому детей не приучим, то мы дадим им только ту абстрактную бесформенную «религиозность», от которой наша интеллигенция так легко скатилась к полному безбожию. Ты как педагог, конечно, понимаешь, что путь к воспитанию в детях твердых нравственных правил и устойчивой внутренней дисциплины ведет через скучное и трудное. И я крепко надеюсь, что будешь мне в этом помощью, а не помехой!»

​

Елена Смирнова: Чудесные советы и очень современные. А вот что случилось с папой Натальи Дмитриевны?

​

Елена Старостенкова: Жизнь и деятельность Дмитрия Ивановича Шаховского – это совершенно самостоятельная тема. Отец Натальи Дмитриевны несколько раз арестовывался после революции, но его затем отпускали. В 1938-м году он был арестован в последний раз и уже домой не вернулся. По доступной нам информации, он был расстрелян 15 апреля 1939 года на спецобъекте «Коммунарка».

​

Елена Смирнова: А всё это время где он жил?

​

Елена Старостенкова: В основном он жил в Москве, в той квартире, которую он занимал до революции на Зубовском бульваре, дом 15. Этот дом сегодня отошел к Литературному музею, и у нас ведутся активные переговоры с литературным музеем, который считает, что какой-то интерьер, посвященный Дмитрию Ивановичу Шаховскому, они хотели бы воссоздать. В семье сохранились кое-какие личные вещи Дмитрия Ивановича.

​

Елена Смирнова: В ящике его комода «хранилась» ваша тётя Лиза, когда ваша бабушка ходила в исторический музей, где проводила экскурсии?

​

Елена Старостенкова: Да. Более того, комод этот сохранился. И в книге «Непридуманные судьбы на фоне ушедшего века» часто мелькают упоминания «Были на Зубовской». Это говорит о том, что они были у родителей.

​

Елена Смирнова: А Анна Дмитриевна?

​

Елена Старостенкова: Анна Дмитриевна жила с родителями, много лет ухаживала за матерью, которая, конечно, с трудом переживала потерю детей. Из пятерых детей, которых она родила, после революции с ней остались только две дочери.

Мне бы сейчас хотелось вот еще что сказать. О том, какую атмосферу Наталья Дмитриевна создала в своем маленьком доме в Малоярославце. Этот дом всегда был очень открытым и гостеприимным, хотя, в общем-то, достаточно скудным. Наталья Дмитриевна никогда не пишет о скудности своего быта, но об этом сохранились записи в дневниках Владимира Ивановича Вернадского, который пишет – «просто ужасающая нищета», выражая таким образом соболезнования Наталье Дмитриевне. Впрочем, его роль  в жизни ее семьи не ограничивалась такими соболезнованиями. После того, как Михаил Владимирович был арестован, и Наталья Дмитриевна осталась одна с пятью детьми на руках и без постоянного источника каких-либо доходов, Владимир Иванович Вернадский поставил семью на свой собственный пансион – перечислял ежемесячно часть своей заработной платы Наталье Дмитриевне. Он считал необходимым – в соответствии с теми правилами, которых он сам придерживался в жизни – поддержать дочь своего ближайшего друга. Есть одно письмо, которое жена Владимира Ивановича, Наталья Егоровна, писала Наталье Дмитриевне с извинениями, что они не полностью смогли в какой-то месяц перевести ежемесячный платеж, потому что у академика к тому времени и пальто развалилось, и калоши прохудились. И надо как-то срочно и пальто ему купить, и калоши новые, а к следующему месяцу все восстановится.

​

Елена Смирнова: Мы все его знаем как великого ученого, а на самом деле, какая трепетная, трогательная душа, какое сердце!

​

Елена Старостенкова: Ну вот, очень бы хотелось, чтобы люди иногда почитали не только его научные труды, но еще и дневники. Интересно его отношение к Наталье Дмитриевне Шаховской, которую, с одной стороны, он поддерживал всем, чем только мог, а с другой стороны – есть записи, которые говорят, что он совершенно не принимал ее религиозность. Для него дело благотворительности и какая-то оценка тех или иных сторон жизни человека – это были разные вещи. Помочь человеку надо, независимо от того, принимаешь ты его образ мыслей, или не принимаешь!

​

Елена Смирнова: Базаров!

 

Елена Старостенкова: Ну, если хотите.

 

И совсем уже последние записи в его дневниках, связанные с военным временем (он умер в 1945 году, не дожив до Победы) содержат запись о том, что в военные годы было введено платное высшее образование. Владимир Иванович записывает список тех молодых людей, за кого он будет платить. Первым в этом списке идет Сергей Михайлович Шик, который в то время учился в Московском университете.

​

Но на самом деле, может быть, даже не это самое яркое свидетельство того, насколько преданным человеком был Владимир Иванович Вернадский. Давайте не будем забывать, что он  вернулся в Россию после революции. Он же мог прекрасно устроиться за границей. Но откликнулся на призыв своего друга Мити, Дмитрия Ивановича Шаховского, вернуться, чтобы потрудиться на благо России.

​

Елена Смирнова: Мы сейчас всё-таки вернемся опять к Наталье Дмитриевне.

​

Елена Старостенкова: Да, конечно. Дом Шиков на Успенской улице в Малоярославце был открытым. В этом доме люди находили убежище, кров, кусок хлеба. В этот дом приходили дети для того, чтобы совместно с детьми Шиков получать домашние уроки. Две тайные монахини жили в 1930-е годы в семье: Екатерина Павловна Анурова и ее мать, Мария Николаевна Анурова. Мария Николаевна была любимой няней младших детей, а Екатерина Павловна, одна из самых образованных женщин в России, имела два высших образования, в том числе одно мехматовское, она была блестящим педагогом. Она в этом доме в Малоярославце организовала что-то вроде частной школы. В результате младшие Шики пошли не в первый класс обычной школы. Сережа пошел в пятый, мама моя, Маша Шик, пошла в третий, Лиза, моя тётя, пошла в пятый. А с Николаем вообще была отдельная история. Его образование завершалось в Боровом. Он отправился вместе с тёткой Анной Дмитриевной, которая в свою очередь поехала в Боровое вслед за Владимиром Ивановичем Вернадским. И Николаю школьный курс читали академики, которые были эвакуированы из Москвы в Боровое. И тот самый мальчик Николенька, о котором его мама пишет, что он ужасный лентяй и за ним нужно следить, чтобы он постоянно не торчал в какой-нибудь комнате и не слушал радио, стал известным астрономом, лауреатом всяких премий, в общем, большим ученым.

​

Но кроме младших Шиков, этими уроками пользовались девочки Бруни. Семья Бруни оказалась в Малоярославце после того, как их отец, священник Николай Бруни, был арестован и сослан в лагерь. Наверное, один из первых домов, куда пришла Алла Александровна Бруни за помощью, оказавшись с шестью детьми на руках без каких-то серьезных источников дохода, был дом Натальи Дмитриевны. Девочки приходили на уроки, они учились вместе с детьми Шиков. Они оставались в доме, когда мать уезжала на несколько месяцев для свидания с отцом. Потом был период, когда девочки Бруни жили в нашем доме – это было уже после войны. И все считали себя членами одной большой семьи. И мама называла тетю Аллу Бруни (в замужестве Трещалину – прим. Е.С.) сестрой, и тетя Алла называла ее сестрой.

​

Гостили дети брата отца Михаила, Льва Владимировича Шика, гостили дети отца Сергия Сидорова. Приезжали в гости и взрослые – на службы в потаенную церковь отца Михаила. Кто-то приезжал, чтобы службу стоять, исповедаться и причаститься, кто-то приезжал службу служить. Потому что служба в этой домовой церкви не прекращалась и после ареста в 1937 году отца Михаила.

Из воспоминаний Елизаветы Михайловны Шик известно, что приезжал служить и жил в этом доме отец Александр Гомановский. Из воспоминаний недавно ушедшего от нас Алексея Петровича Арцыбушева следует, что сюда же приезжал отец Серафим Климков. А среди духовных чад, которые достаточно регулярно появлялись в доме, была дочь Менжинского, глубоко религиозный человек, так же, как и ее мать. Она несколько месяцев жила в доме, когда у нее обострился легочный процесс и ей нужно было прожить какое-то время вне Москвы.

​

То есть, дом был очень открытым. Одним из особенных периодов жизни, который вспоминала моя мама, был период зимы 1937–1938 годов, когда в доме часто бывала Анна Васильевна Тимирёва, гражданская жена Колчака. Она в какой-то момент поселилась в Малоярославце, после того, как отбыла свой лагерный срок. В доме ее приняли с распростертыми объятиями, и никому даже в голову не пришло, что это человек, который находится под постоянным надзором. Мама вспоминала, что Анна Васильевна очень любила бывать у них в доме, в том числе потому, что сама она воспитывалась в многодетной семье, и атмосфера ей очень нравилась. Она активно занималась детьми и научила их шить костюмы для праздничных маскарадов и домашних спектаклей.

В доме умели устраивать праздники. Один из таких блестящих праздников был устроен в 1937 году в связи с юбилеем Пушкина. Был поставлен чуть ли не «Борис Годунов». Елизавета Михайловна Шик была царевной Ксенией. Она несколько месяцев вышивала себе кокошник. Брат Дмитрий после спектакля ей сказал – «Я посмотрел на тебя, ты настоящая царевна».

​

Особым праздником в доме было Рождество. К Рождеству начинали готовиться с осени. Дети начинали по вечерам делать ёлочные игрушки. Копились всякие обертки от конфет, фольга, какие-то прищепки, на которые потом укреплялись свечи. А стол накрывался традиционно: на стол клали сено, сверху – скатерть, на ней – вертеп. Вертеп обычно был самодельный. Честно говоря, эта традиция вертепов в семье Дмитрия Михайловича сохранилась. Я так думаю, что он был самым главным художником-вдохновителем всего этого дела, и до сих пор в семье Шаховских делаются интересные очень вертепы. Каждый год, когда приезжаешь, смотришь – опять что-то новенькое придумали.

​

Службу Рождественскую служили рано утром. Девочки обычно выступали чтицами по очереди, Маша и Лиза. Они хорошо знали службу и хорошо знали церковнославянский.

​

Я должна сказать несколько слов о том, что связывало Наталью Дмитриевну и отца Михаила. Их опубликованные письма – свидетельства того, что они любили друг друга глубоко и преданно. И всё же возникают вопросы. На одной из презентаций книг «Непридуманные судьбы на фоне ушедшего века» один из внимательных читателей задал мне такой вопрос: «Скажите, пожалуйста, а что связывало ваших бабушку и дедушку? Любовь друг к другу или любовь к Богу? Отец Михаил крестился, чтобы жениться, или женился потому, что крестился?»

​

История их любви – это посильнее, чем история Ромео и Джульетты. Читаешь и понимаешь без комментариев, да, это любовь. А ответить на поставленный вопрос можно только так. Для них любовь друг к другу и любовь к Богу были абсолютно едины. Трудно себе представить ситуацию, чтобы они поженились, но стали бы вне церкви. Для них всё было в каком-то симбиозе.

Елена Смирнова: То есть, это была любовь друг к другу, но в Боге?

​

Елена Старостенкова: Любовь друг к другу и построение христианской семьи и тем самым служение Богу были смыслом жизни. Они сознательно соединили свои жизни, чтобы создать христианскую семью и помогать друг другу следовать за Христом. И стремились действительно друг другу помогать, достаточно строго друг с друга спрашивая. То есть, они просили друг у друга строгости к себе, содействия в воспитании, духовном развитии в евангельском русле. Бабушка достаточно часто в письмах напоминала мужу о том, что он несет ответственность не только за семью и детей, но и за ее душу. Точно так же она принимала на себя ответственность за его душу и его духовное развитие. И несла эту ответственность до последних дней своей жизни.

​

Я позволю себе завершить наш сегодняшний разговор прощальным письмом Натальи Дмитриевны к Михаилу Владимировичу, которое было написано ею 16 мая 1942 года. К тому времени Михаила Владимировича уже не было в живых, но семья об этом ничего не знала.

​

«Дорогой мой бесценный друг, вот уже и миновала последняя моя весна. А Ты? Все еще загадочна, таинственна Твоя судьба, все еще маячит надежда, что Ты вернешься. Если Ты и вернешься, мы уже не увидимся, а так хотелось Тебя дождаться. Но не надо об этом жалеть. Встретившись, расставаться было бы еще труднее, а мне пора.

​

Я знаю, милый, что если бы Бог судил нам провести старость вместе, мы бы жили с Тобой хорошо. Взаимные огорчения, которые мы причиняли друг другу от непонимания и нетерпения, ушли бы вместе с жизнью страстей. И не думай, что Ты больше виноват в этих недоразумениях, чем я. Может быть, я и больше виновата. У Тебя был слишком горячий характер, а у меня – слишком замкнутый, скрытный, злопамятный и слишком чувствительный ко всему. И я вижу теперь ясно, что если мы не были с Тобой так счастливы, как могли бы быть, то главная тому причина – мой дурацкий характер.

​

Но ни о чем этом я сейчас не думаю. Я всегда вижу Тебя таким, каким Ты был перед отъездом: добрым, нежным, бесконечно любящим и ласковым, каким Ты вообще был последнее время. А я не находила для Тебя слов нежности и любви. А потом, когда Тебя уже не было, какая боль, какая злая тоска бесплодно гоняли меня по учреждениям. Когда я поняла, что ничего не будет – ни свидания, ни передачи – я слегла. Целый год я выкарабкивалась к жизни, и на тот раз еще помиловал Господь. В материальном Твои молитвы явно нам помогали. Корову вырастили, пенсию получила, работа перепадала.

​

Но постоянная тоска каждый Божий день оружием проходило сердце. Весной 39 г. я вышла в сад и с тоской подумала: зачем всё так цветет, когда друг мой этого не видит. Лучше уж бы везде была пустыня. И точно накликала беду. В следующую весну уже ничего не цвело…

​

Имя Твое для детей священно. Молитва о Тебе – самое задушевное, что всех объединяет. Иногда я рассказывала им что-нибудь, чтобы не стерлись у них черты Твоего духовного облика.

​

Ты знаешь, что в Твоем уголке благодать не переставала. Я считала, что это хорошо для Тебя. И как же я надеялась, что святыня охранит дом. Как тяжко было разрушение именно этого уголка. И еще под Покров.

​

Неисповедимы пути Господни!»

​

Бабушка считала, что она должна сохранить действующую домовую церковь, которую отец Михаил с отцом Михаилом Соловьёвым собственными руками возводили из осиновых бревен. Но во время войны в нее попала бомба. Пристройка была очень сильно повреждена. После войны ее не удалось восстановить. Считаем своим долгом пытаться восстановить ее сейчас.

​

Елена Смирнова: Когда ушла Наталья Дмитриевна? Вот она пишет – «я должна уйти».

​

Елена Старостенкова: Прощальное письмо написано 16 мая, а умерла она 20 июля 1942 года. С этим письмом связана трогательная история. Прощальное письмо было написано Натальей Дмитриевной как некий черновик, карандашом. Для того чтобы его сохранить, ее сын Дмитрий часами обводил каждую букву ручкой и плакал при этом.

​

Есть еще интересное письмо Варвары Григорьевны Малахиевой-Мирович, тоже близкого друга семьи, в котором рассказывается о том, как умирала Наталья Дмитриевна.

​

Елена Смирнова: Похоже, что у вашей бабушки был очень тяжелый крест, но она несла и чужие кресты. Крест ее супруга, на котором он вознесся на Воздвижение креста Господня в 1937 году. А у нее был еще и крест болезни. Конечно, было очень тяжело ей уходить, но насколько я понимаю, она была к этому готова. Она принимала это.

​

Елена Старостенкова: В любом случае, неизбежность смерти она действительно принимала спокойно. До самой последней своей минуты Наталья Дмитриевна считала благим любой Божий промысел, который проявляется в ее жизни. Она была уверена, что всё совершится к лучшему и всё будет, как надо. Умирала она, действительно, от туберкулеза, который после месяцев холода и голода в оккупированном, а затем освобожденном Малоярославце вновь на нее обрушился. Начался уже открытый процесс. В общем, было уже понятно, что она не встанет. Поэтому, собственно говоря, было написано это прощальное письмо.

​

С большим трудом в военном 1942 году детям удалось доставить ее в Москву в туберкулезный институт. В этой больнице ее нашла Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович. Обнаружила, что врачебной помощи у Натальи Дмитриевны никакой нет, в том числе даже помощи в виде обезболивания. И она бросилась за поддержкой к Ирине Сергеевне Мечевой, которая в то время тоже уже была не вполне здорова. Однако Ирина Сергеевна, дочь священномученика Сергия Мечева, смогла помочь. И это – еще один эпизод, который показывает, как эти люди были связаны между собой и как они поддерживали друг друга и носили «тяготы друг друга», доколе были живы.

​

Бабушка умирала в течение нескольких недель и в это время очень просила Варвару Григорьевну принести ей какое-то душеспасительное чтение. И Варвара Григорьевна приносила ей свои тетрадки, в которые она вносила дневниковые заметки о различных событиях, которые относила к разряду вечных. Так их и называла: «Записи о вечности». В этих тетрадках, в том числе, была история о том, как хоронили старца Алексия Зосимовского и какое было общее ощущение не горя, а радости, чисто христианского чувства радости оттого, что душа праведника отправилась ко Господу. До тех пор, пока Наталья Дмитриевна могла читать, она читала вот такого рода записи о вечном.

​

Похоронена Наталья Дмитриевна на Ваганьковском кладбище. На ее могиле ее сын установил белокаменный известковый крест. На нем же тогда были написаны слова поминовения отца Михаила, о судьбе которого и о могиле которого дети ничего не знали. Там же – слова поминовения и Дмитрия Ивановича Шаховского, о кончине которого тоже семья ничего не знала, о месте упокоения тоже. Вот, наверное, всё.

 

К публикации подготовили Альмира Ахметова и Екатерина Вальцифер